Это было восхищение, это была гордость за нашу социа­листическую Родину, ее возросшую мощь.

   — Понятно, флот, вооруженные силы находятся в осо­бом положении, — продолжал он, помолчав. — И страна дает нам все потому, что защищаться надо. И говорил я о наших возможностях, чтобы отметить только огромную раз­ницу между тем, что было тогда и что достигнуто... А во­обще-то много, ох много еще придется потрудиться, пролить пота и, пожалуй, крови, чтобы людям жилось хорошо и радостно. Ох много! Но зато какую жизнь, какую чудесную жизнь можно будет создать, когда исчезнет необходимость думать о таких игрушках! — И постучал трубкой по моде­лям кораблей и пушек на своем столе. — Но для того, чтобы их не строить, нужно, оказывается, их строить все больше и совершеннее — вот она какая, проклятая диалектика! — Затем, походив по комнате, закончил: — Да, как это непечально, а не дадут они нам без боя создавать эту пре­красную жизнь, не избежать нам войны и надо к ней го­товиться, да как можно быстрее...

В декабре 1936 года ко мне зашел хороший друг Б. Ипо. Мы работали вместе в политуправлении в Севастополе в 1922 году. Знал он и Орлова, но давно не видел его. Захо­телось встретиться. Позвонили Владимиру Митрофановичу. Он был дома. Случайно у него оказался М. Козьмин. Оба они обрадовались звонку и просили приехать. Так неожи­данно состоялось свидание старых друзей.

   О многом мы в тот вечер переговорили: и о политиче­ском положении, и о проходивших судебных процессах, и на модную тогда тему о демократии и Сталине. Козьмин, работавший в прокуратуре НКВД, был настроен мрачно и тревожно. Он говорил, что судебная практика, зажим и подавление демократии находятся в противоречии с приня­той только что Конституцией, в которой записано, что у нас все эксплуататорские классы ликвидированы и вопрос «кто — кого» внутри страны решен в пользу социализма.

   — Кого мы боимся, чего мы боимся? —- спрашивал он.— Все больше растет подозрительность и недоверие... Для ме­ня многое становится непонятным.

Мы согласились с ним: было смутное предчувствие ка­ких-то грозных событий.

Мрачнел и Орлов. Мне показалось, что он одинок, ему не на кого положиться и не с кем поделиться своими сом­нениями.

— Обезумевшие силы фашизма могут втянуть нас в вой­ну, к которой мы еще не готовы. Нам необходимо единст­во, — повторял он, — нужны огромные усилия, чтобы обе­спечить безопасность нашей страны, тогда будем по-на­стоящему разворачивать демократию. А пока... Конечно, ненормально, неправильно, когда все зависит от воли одно­го человека. Это чревато всякими бедами, а с другой сто­роны... — И тут он приостановился и перешел на тон, все еще свойственный ему, когда нельзя было понять, говорит он серьезно или шутит. — Для нашей огромной России всегда во благо были деятели с железной рукой вроде Пет­ра. Помните, как Пушкин о нем сказал:

   О мощный властелин судьбы! Не так ли ты над самой бездной На высоте рукой железной Россию поднял на дыбы?

Мы замолкли, стараясь понять его неожиданную парал­лель.

  Я поправил:

— У Пушкина сказано не «рукой железной», а «уздой железной».

— Как ты говоришь? — переспросил Орлов. — Не «ру­кой железной», а «уздой железной»?.. Железной уздой... — повторил он медленно и вдумчиво. — Тем хуже для Рос­сии...

Всем стало как-то не по себе. Вскоре мы разошлись в невеселом настроении.

Спустя месяца три-четыре, должно быть в начале апре­ля 1937 года, я встретил Орлова в кремлевской больнице, куда пришел навестить его жену. Меня поразил вид Вла­димира Митрофановича: бледное лицо приобрело какой-то серый оттенок, большой нос еще ниже опустился, щеки от­висли, седина высоко поднималась от висков. Весь он как-то обрюзг. Только глаза светились.